ворона говорит: чем чище помыслы и сердце — слова отзываются безнадёжным приговором, который он вдыхает вместе с редеющим теплом, сырой осенью, неувядающими цветами, пропитавшими антрацит оперения.
сожаление колет не тем, что он меньше всего для этого уместен —
тем, что, значит, оберег для вороны будет ненастоящим.
его сердце никогда чистым не было.
даже речная вода не смогла омыть от грязи — только смешала её с песчаным илом. он всегда был с этим изъяном — видным даже котятам, говорящим, как ему повезло, — и золотопряд насквозь видел все его жалкие, трусливые порывы. тихогром сглатывает виноватое извинение — послушно клонит голову и молчит.
захлёбывается уже совсем другим: теплом, к солнцу отношения не имеющим.
может быть, только к насыщенному им янтарю.
он смотрит: как ворона выбирает перо — лучшее из всех, разумеется, поразительно внимательная к тому, что он легко упустит из виду. как подтягиваются вверх углы её губ — ржавая позолота чуточку сдирается с рёбер, может, вместе с самой надкостницей — под ней вдруг мягко, зыбко, отзывается дрожью в жилах.
тихогром наклоняется ниже: подчинённый словам, моменту, одуряющей тяжести, лёгшей вместе с солнцем ему на спину.
ворона подходит совсем близко.
стучит кровью в ушах эхо собственное, чужое: пожалуйста, пожалуйста.
ему почти что дурно от разом навалившегося, в котором он от незнания только теряется. столько чувствовать, не обмирая от стыда и страха, тихогром не привык. всё это совсем не то — не так, как было — не с кем-то ещё — с ней, к ней, у неё рядом.
глупое, бестолковое — всё про него.
а про неё...
тихогром, кажется, вовсе не дышит, вслушиваясь в ощущения: беспорядок мыслей, прикосновение пера, щекочущее дыхание.
в слова, солнечными зайчиками скачущими по горлу, под грудью. там всё ещё стоячая вода без дна, но ему всё равно:
вороне он верит безоговорочно.
тихогром заглядывает ей в глаза, думает: его помыслы ещё паршивее сердца. он не имел права, но всё равно потребовал у неё остаться — упрямо находил в лесных чащах, где ей было так легко потеряться. нет, не ей — ему упустить её. слушал её сказки, искал вместе лесных духов — всё затем, чтобы найти лазейки, определить, как далеко она может уйти.
а затем наступить на крылья прирученной тени, не отпустить...
он знает, что её пожелание сбудется — уже сбылось, соблюдая единственное условие. его лапы легки, растеряв тяжесть костей, лес наконец-то расцвёл в преддверии зимнего ненастья, но всё это не из-за пера, не из-за причудливой магии, оказавшейся живее мёртвых звёзд, из-за... всё потому что...
— пусть... — начинает было, замнувшись. хочет пошевелиться, но не может, скованный близостью и опасением её нарушить. — пусть этот оберег защищает тебя. от всех бед. — это перо сберегло скворца единожды, но не дважды.
тихогром смеет надеяться, что успеет, если оберег истощит себя.
— сойдёт? — выдыхает утробно, пряча смиренный смешок: он наверняка звучал по-дурацки. — прости. это вряд ли было особенным. — голос звучит легче, будто прозвучавшего извинения достаточно, чтобы привести мысли в порядок. — просто... — выдыхает нагретый лёгкими воздух,
тихогром отводит на секунду взгляд, но лишь убеждается в своей правоте: эти тропы, чащи леса, легенды, украшения из перьев — всё это обретает цвет и глубину только рядом, близко. может, благодаря чистому вороньему сердцу, может, из-за её светлых, благородных порывов — тихогром не знает, но снова смотрит на неё с оттенившей глаза благодарностью.
— чтобы ты была в порядке. — говорит прямо, чувствуя себя самым что ни на есть бесчестным.
чтобы всё было хорошо, чтобы беды миновали, чтобы ничего плохого не случалось — но не где-либо, с кем-либо, когда-нибудь. здесь, сейчас, рядом — снова привязывая с той же незнакомой жадностью. но она была всегда, просто тихогром её не замечал — видел только золотопряд, без которого оно проросло сорняками.
в утопленном, завядшем саду некому позаботиться.
тихогром отводит взгляд — тепло остывает в лёгком прищуре, когда он замечает серо-пёстрое оперение. он чуть кивает, давая понять вороне, что позади есть добыча, и с неохотой делает шаги в сторону, давая ей место для манёвра. кукушка не замечает их: в этот раз их не выдаёт ни ветер, ни шум — и птица, вспугнутая чужим выпадом, попадает прямиком в его лапы.
тихогром настигает кукушку прыжком, прижимает к земле и сжимает зубами шею, впитывая кровь и неслучившийся крик. держит пару секунд, пока та не прекращает биться крыльями о землю, и отпускает.
— я хотел её поймать. давно. — говорит, сглотнув поднявшуюся пыль. — такого пера... кажется, у тебя его нет. — объясняет простодушно: удачная охота дразнит инстинкты, разжигает чуточку храбрости: самую малость, несколько искр.
раньше он думал: ему нужно быть полезным, он должен вернуться в лагерь с добычей, и тогда у него будет право быть наравне с другими, просить травы у омелы, брать что-то из общей кучи.
сейчас он готов переловить всех птиц в лесу — просто так: оставить безымянными подарками у подстилки.
тихогром вытаскивает перо со светлыми пестринами, шагает к вороне, будто уже не способный долго быть далеко.
— я не знаю, что сулит кукушка. — приносит извинения заранее, вплетая в тёмную шерсть новое украшение. у него дрожит внутри от незнакомого чувства бережности, с которым он это делает. — пусть... пусть что-то особенное. для тебя. сама решишь. ладно? — шепчет на ухо: в этот раз действительно искреннее, отдающее вороне свободу.
тихогром отступает на шаг, поднимает голову, заслышав тихий плеск воды.
— кажется... мы уже возле родника.