Холодный камень приятно остудил голову. Илька наконец-то смог спокойно выдохнуть и прийти в себя. Ему было хорошо в этом тёмном закутке. Он почувствовал колебание воздуха, но не обернулся. Только двинулись его плечи от усмешки. «Все мысли в одну сторону». Илька как-то не подумал о том самом Вяхире, хотя на охоте явственно чувствовал, что и Воздушная, и Перелётная видят его в изящно чистящей пёрышки птице.
— Не то слово. Не могу сказать «поймали» о том, кто и не пытался сбежать.
Он подумал — а изменилось бы что-нибудь, окажись их охота неуспешной? Пожалуй, нет. Тяжелые эмоции товарищей в любом случае обволокли бы голову Ильки. Узнав, что Дуновение тоже пострадал от птичьей напасти, Илька ничего не сказал. Только плотнее прислонился к стене. «Хотя бы не заболел». Ему хотелось пошутить про условного «воробья», который разгромил элитный отряд Горного племени, но он не стал. Дуновение отстранился, пропуская к нему целителя.

     Илька послушно кивнул Пустыни и, оторвавшись от стены, подошёл и лёг на указанную подстилку. Он почти не чувствовал прикосновений целителя, но от его слов поднял голову и оценивающе взглянул. Не впервые он задавался вопросом об искренности и глубине отношения, проявляемого к нему соплеменниками. Может быть, за словами Пустыни стоит что-то большее, чем просто нежелание видеть соплеменника хмурым и удрученным. А может и нет, и тогда Ильке ни к чему делиться с Пустынью своими мыслями. Он оставит их для другого раза — или, быть может, вовсе ни для кого.
— Здесь слишком много, — его зрачки невольно дёрнулись резковато обводя палатку. — всех. Может быть, в другой раз.
Илька не был единственным, кто носил Пустыни тяжелые ромашки. И ему не стоило слишком сильно проникаться отношением целителя, чтобы не потерять голову. А он чувствовал, что мог.

     Проглотив лекарство, Илька слегка повёл залатанным плечом. Ничего страшного, не такая уж жуткая рана.
— Спасибо за лекарство, — мяукнул он и немного отодвинулся. — я помогу чем-нибудь в ответ.

     Проверив что повязки держатся крепко, Илька хотел было двинуться к Перелётной, но не успел, прежде чем та, окинув странным  взглядом Омежника с Барсучьим Клыком, развернулась и вышла из палатки. Ещё один незаконченный разговор, который грозит обернуться для него непониманием и отчуждением. Он упрямо выдохнул сквозь сжатые зубы и резко протиснулся к Воздушной, задев Дуновение раненным плечом. Хоть тут Илька должен успеть.

     — Не всё в порядке, — вставил он, отбрасывая в сторону стыд и неловкость. Ему надо постараться не упустить хотя бы одну из них. — Это я виноват.
Илька не считал себя виноватым, но отношения с друзьями были ему дороже гордости. И хоть тогда, в лесу, он пытался отвоевать себе клочок пространства, это не стоило того, чтобы заходить так далеко.
— Я благодарен тебе за поддержку. Но пойми, меня избила птица, которую даже опасной назвать сложно. Мне нужно было сохранить хотя бы немного достоинства, — Илька не отводил взгляда от глаз Воздушной. — Представь, что ты оступаешься, и все бросаются утешать тебя, не давая сделать и шагу самой. Разве тебе будет хорошо?
Он подвинулся ещё чуть ближе и припал на переднюю лапу, взглянув на подругу снизу вверх.
— Мне нравится то, как мы поддерживаем друг друга. И... — Илька приподнял и сдвинул брови. — ты собрала красивый бурачник. Он бы здорово смотрелся в шерсти Дуновения, правда?     

     «Ты знаешь, что мне жаль цветы, которые идут на лекарство. Но оттого лишь ценнее, что ты и Пустынь находите силы превратить их красоту в исцеление». Илька чуть сдвинул голову набок, всё ещё не поднимаясь с пола.

Травы, кровь, разговоры, но сейчас в палатку впрыснут концентрат — горечь, что была лишь отголосками тяжелой мысли, становилась более явной, покуда с каждым биением молодых сердец волнами расползалась по затененному пространству. Дуновение не мог ещё понять причины: отстраненная собранность Перелетной, слезы Воздушной, оставшийся в стороне Илька, — все то были лишь результаты свершившегося, которые — следы от когтей хищной птицы, но не дорожка, что могла бы привести к их источнику.
Палевый кот давит рваный выдох, когда провожает пятнистую ученицу взглядом, когда видит предательский блеск в уголках глаз младшей. Напоминает себе, что никогда не сможет влиять на каждое событие и предотвращать каждую беду, даже если лишит себя сна и отдыха, но не способен унять болезненного биения сердца.
Воздух рядом со светлой кошечкой пронизан искрами печали, он врезается в ноздри и буквально проходится мельчайшими лезвиями по эпителию, отчего дыхание попросту перехватывает, Дуновение ощущает неуместность чрезмерной ласки в наполненной котами пещере, однако мягкий его хвост касается бока ученицы в знак поддержки. Еще немного и, склонившись, палевый, игнорируя собственную боль и отголосок усталости, бы предложил ей поговорить наедине. Еще немного, и он мог бы уволочь Воздушную прочь от чужих глаз.
Он привык к тому, чтобы не показывать слабость. Поэтому та легкость, с которой слезы появляются на лице юницы, стекая ручьями по мягким склонам ее щек, кажется ему удивительной — невольно он приписывает ученице собственное желание скрыться.
Спрятаться.
Исчезнуть в тени так, чтобы никто не мог увидеть этого невольного проявления гложущей изнутри боли.
Его брови вздрагивают в невольном намеке на повторение мимики Воздушной.
Но появление Ильки натянуло ситуацию, оставив Дуновение безмолвным и собранным: серебристый оруженосец оказался рядом, с легким толчком обдавая палевого запахом трав и оставляя отпечаток на его ухоженной шерстке, отчего Наследник едва заметно встрепенулся, взглянув на ученика.
"Пустынь тебя уже отпустил?" — палевого потянуло отыскать взглядом песчаного целителя и убедиться, что он не идет следом за юнцом, но периферия взгляда не уловили ни намека на движение, а уши не зацепились за голос небольшого аккуратного кота.
Они были втроем. Оторванные от мира, отгороженные от него невидимой ширмой.
И все же Дуновение был здесь лишним. Он почувствовал себя таковым, когда Илька заговорил и когда ясно стало, что Наследник оказывался единственным, кому ситуация была неизвестна и кто понятия не имел, какую сторону должен бы был занять и как смотреть на происходящее перед ним.
Воздушная будто бы пыталась аккуратными иглами, как мотылька, приколоть его к этому моменту, она оставляла на нем взгляды и не давала ему ощутить полное отстранение, когда воин чувствовал, что, отшагни он сейчас назад, ничто бы не изменилось.
Все дело в птице?
Все же Дуновение внимательно слушал ученика, все же он хотел увидеть суть случившегося, даже если был от него далек. Он задумчиво прикрыл глаза. Невольно попытался натянуть на себя серебристую шкурку маленького зверька, невольно должен был признать, что на месте Ильки бы точно также стремился избежать чужой поддержки — ведь то для него естественно.
Взгляд ученика ему понятнее. Привычнее. Он колет болью, но отзывается пониманием.
И все же воин куда больше предпочитает чужое доверие, он может прятать, но вряд ли желает, чтобы прятали от него, отчего, когда Воздушная невольно зарывается в его светлую грудь, он приобнимает ее хвостом и осторожно прижимает к себе, чтобы успокоить. Не вмешивается, но показывает, что рядом. Ловит ее взгляды. Подбадривая, слабо кивает.
Ему кажется, что ей нужна поддержка. Движения головы — тупая боль в висках, но Дуновение лишь незаметно сжимает зубы.
Он не Илька. Но и Илька — не он.
Наследнику неуютно, что котик будто бы сейчас чуть в стороне, но навязать ему свое присутствие не кажется верным.
Пытается осмыслить, какова его роль сейчас. Прикрывает глаза, но не находит ответа.
Кто-то живой, но в то же время тот, чья жизнь кажется чем-то далёким для выданной позиции.
"... Он бы здорово смотрелся в шерсти Дуновения, правда?"
Из общего контекста эта фраза кажется слишком неуместной, слишком выбивающей с места, отчего кончик темного хвоста вздрагивает, а бирюзовые глаза внимательно упираются в Ильку.
Ему не послышалось? Осознание оседает на шкуру хлопьями снега, и Дуновению приходится взять себя в лапы, чтобы не поддаться растерянности, попыткам понять суть слов и убедить себя в том, что обращались к нему они лишь косвенно.
Ученик лишь хотел ободрить Воздушную. Не более. Но...
Воин отводит взгляд в сторону, пресекая свои размышления, что продолжают течь, но разбиваются ныне о плотину.
Ильке удается, и это главное: больше светлая кошечка не тонет в своей печали, утирает слезы лапкой и старается ободриться. Идея ей нравится, и от этого становится теплее.
— Ты… Не против?
Дуновение заставляет себя чуть улыбнуться и прикрыть глаза, окончательно подавить мысль и робость.
— Только если целители позволят, — спокойно отзывается он и ведет плечами.
Он не собирается разрушать чужой порыв, тем более сейчас, когда Воздушная наконец смогла улыбнуться, когда разговор их обрел размеренность и дружеское течение.
На этом фоне несложно почувствовать себя одиноким.
И все же сейчас речь не о нем, и Дуновение мягко и ненавязчиво отвечает на желание прижаться юницы следит за оруженосцами взглядом, слушает их, но не вмешивается и не перебивает, чтобы не испортить момент своим присутствием.

[indent] Тут много котов. Жизнь кипит. Слёзы неуместны, но это то, что чувствует Воздушная, то, что ощущает, и она может даже пойти сражаться за право быть настоящей и не скрывать тех самых чувств, эмоций, которые обнажают, приоткрывают пылкую душу. Кто-то мог бы назвать то слабостью, и оказался бы прав, назвав неуместное таковым, но светлая кошка не смеет сгибаться под чужими суждениями, пусть всё же склоняет голову и прячет глаза, пытается выправить дрожащий голос, скрыться от чужих, лишь бы не мешать собою, горькою, настоящею, живою. Хотя больше всего хочется заявить о себе и позволить быть.

[indent] Впрочем, в углу, обособленно, позволяет, разрешает, и всё равно что-то не так: всё то надломом, попыткой понять другого, подстроиться, принять, успокоиться, чтобы скорее выйти в иные эмоции, отпустить ситуацию, выбраться на свет из горькой духоты.

[indent] Тепло Дуновения отзывается в душе Воздушной разлившейся сияющей благодарностью. Наследник приобнимает хвостом, прижимает к себе, позволяет жаться потерянной трепещущей птицей, позволяет все чувства, позволяет опереться на него. И кошка тому следует, зарывается тонкой мордой в шерсть, прикрывает глаза, выдыхает чужой запах, пытается успокоиться до конца, пытается воспользоваться крупицами расположенности к себе с максимальной пользой. Знает, что сильна. Сильна по-своему, но нужно скорее прийти в себя, чтобы не тревожить собою чрезмерно.  Благодарно улыбается Дуновению. «Я сейчас, ещё несколько мгновений».

[indent] Илька отзывается опущенным взглядом. Воздушная слабо, виновато выдыхает.

[indent] — Я постоянно плачу, ты ведь знаешь, — мяучит, оправдывая друга, мяучит, напоминая всем и вся, что это – её суть, её эмоции. И как ярки слёзы, как печальны и скорбны, так может гореть огнём и счастье, и восторг. Она, ученица, вихрь эмоций. — От всего могу заплакать, ну правда же… — с себя смеётся, не продолжает, не уточняет, вспоминая, как могла прослезиться даже от чужого рассказа, даже от слов Горлицы, от шутки злой. Улыбка Ильки сходит на нет, обнажается глубокая серьёзность, и Воздушная сразу же подбирается, отвечает таким же серьёзным взглядом. И строго, прямо мяукает незыблемое.

[indent] — Никому не позволю меня так просто трогать и побью сама с удовольствием, — в голосе отголоски ноток Горлицы. — И даже тебя, если ты поступишь плохо, — простая истина, простой договор и странное обещание. Пусть и Воздушная знает, что не будет так просто лезть в бой с Илькой, сначала спросит обо всём, попробует понять, а там дальше попробует решить всё боем. Не для того Воздушная сражалась с болезнью всё детство, чтобы избегать сражений. Даже таких.

[indent] Согласие наследника отзывается теплом. Значит, однажды, как только все будут в порядке, то проведут время вместе. Будет здорово.

[indent] — Тогда я буду ждать этого времени, — отзывается с теплом, пусть в глазах ещё украдкой дрожит печаль. Отголосок тоски, чего-то странного, что нуждается всего лишь в большем времени, чтобы исчезнуть из голубых глаз, из дум тяжёлых.

[indent] Тяжело не помочь оруженосцу с повязками. Но Воздушная принимает то, что нужно дать простора. И принимает с горечью, с болью в глазах отказ обняться в знак примирения. Кивает, улыбается виновато, стыдливо, кивает снова, хотя мордочка кривится болью, непониманием и вынужденным, надломленным принятием. Впору сказать ещё много чего, мяукнуть о том, что простые прикосновения не сделают его слабее, и она будет аккуратна, чтобы не причинить боль, и что она точно не заразит плаксивостью, но…

[indent] — Если ты считаешь то по-настоящему правильным, — соглашается серьёзно, смотрит спокойно, внимательно, в глазах и боль, и странная взрослость, неуместная с дрожащими губами и вихрем эмоций. Его дальнейшие слова звучат болезненным эхом в голове, откуда-то из-под воды, кажутся чужими. Не отзывается, но затем отзывается на тихий шёпот.

[indent] — Не нарушь это обещание, — просит искренне, вкрадчиво, серьёзно, сама вся словно обнажена, напряжена, и отзывается тихим голосом лишь потому, что боится сорваться снова на яркие эмоции взрыва. Улыбается криво, когда Илька касается усами, заглядывает в чужие глаза, позволяет посмотреть в свои и увидеть тот самый печальный резкий надлом, рану, которую открыл Илька словами. И тут уже Пустыне придётся постараться, чтобы закрыть ту дыру на сердце.

[indent] Сейчас Воздушная решает в ответ на отверждение отвергнуть и многое из того, что готов быть дать Илька. Она не говорит о том, потому что не принимает ясного точного решения, но считает, что, пожалуй, уже постарается не искать глазами компанию оруженосцев, а постарается почаще проводить время с наставником или иными котами, которые могли научить её большего и, быть может, дать иного в общении и принятии. Которые позволили белоснежной юркой птице пролить слёзы над ранами и укрыть крылом в непогоду.

[indent] — Спасибо, — роняет тихо, поднимает мордочку на Дуновение. — Спасибо, что побыл рядом. Для меня многое значит, что ты… позволил мне здесь и сейчас быть такой, настоящей, что ты разрешил мне пригреться рядом, утешил, — говорит искренне, честно, раскрывает истину, потому что и так о многом молчит, не вынося боли в челюсти от возможной боли озвученных слов. — И тебе, Илька, спасибо, что поговорил со мной, сказал о себе, выслушал меня и… И мы к чему-то пришли. Я рада, что ты есть в моей жизни, и я хотела бы, чтобы ты знал, что я тебя люблю. Выздоравливай. И ты, — взгляд снова на наследника. — тоже, пожалуйста, — уже тише, в последний раз прижимается лбом к груди воителя, вдыхает запах с нежностью, с чувством, словно уже совсем скоро её не станет, и не сможет нигде не найти приюта.

[indent] Отстраняется. Улыбается мирно, тихо, смотрит на каждого. В глазах печаль и тихое одиночество. Мотыльком суетливым разворачивается и уходит резво прочь. Слишком быстро, слишком поспешно, только рыжеватый пушистый хвост обдаёт воздухом холодным.

[indent] Не плачет более, выходит из целительской со странными чувствами, озирается в поисках близкой души и выдыхает. Лапы сами несут к клочку света, и рухает опустошённо вниз.

→ главная поляна

     «...побью сама с удовольствием»
В голове возник мрачноватый образ Воздушной с перепачканной в крови вяхиря мордочкой, и у Ильки едва заметно дёрнулся уголок рта. Он с силой отогнал от себя образ несоответствия хрупкой болезненности с чем-то, о чём он не хотел думать. Им всем приходилось заблуждаться; порой не заблуждаться означало не жить. Находились такие вещи, в которых заблуждение было предпочтительным. Ильке хотелось бы избежать правды там, где она могла заставить его делать нежелательный выбор. То был один из таких случаев.

      Он не думал, что Воздушная поймёт его, и не смог бы за то осудить. Наблюдал себя со стороны и морщился от двойственности: то пытается стоять на своём, то ломается и прогибается под чужие желания, ведёт себя так, как от него ждут. Куда проще Ильке было бы проявить симпатию к Воздушной, прими она его таким, какой есть. Он ведь и не отворачивался вовсе. Хотел лишь минимального понимания, но не мог объясниться так, чтобы его получить. Ему всё так же нравились их совместные вечера с беседами о прошедшем дне. Соседние подстилки в палатке, обрывки услышанных и додуманных сказок, сумеречные прогулки в поисках редких птиц. Было так много всего, что Илька не вкусил, не опробовал в их дружбе — но желал — что чужое осуждение заставляло его испытывать вину и бороться с самим собой за право делать то, что хочет.

     Испытав внезапный приступ раздражения, Илька почувствовал, что хочет накинуться на Воздушную прямо здесь, сломав разграничившую их стенку, которую он даже не пытался ставить. Повалить её на холодный пол и спросить, глядя в глаза: «почему? Зачем отбираешь у меня то, что я люблю, за что наказываешь? Если я твой друг, почему не можешь отпустить мне то, что считаешь ошибкой?» 
Голова под повязкой казалась горячей. «Проклятая птица». Илька сглотнул и попытался выглядеть не слишком затравленно. К счастью, полумрак пещеры был на его стороне. Он не мог поверить словам Воздушной, вроде и бодрым, но отдающим тоской, от которой у Ильки подгибались лапы. Нет. Не простила она его и продолжала расстраиваться. 

     Он должен был что-то сказать, но без давления, не вставляя во фразу ноту обиды. Однако всё, что он подбирал мысленно, так или иначе содержало эту обиду. Или неуместную колкость. Ильке и так бывало трудно выразить точку зрения, а тут неосторожное слово могло снова всё сломать.

     От фразы о любви на сердце у него болезненно кольнуло. Он не мог не почувствовать вины от этих слов, будто подбивающих его снова упасть на колено и оправдываться. Илька приоткрыл пасть, но смог лишь вдохнуть и выдохнуть. Воздушная слилась с Дуновением, словно с лагерной стеной, и противостоять двум взглядам сразу было для него ещё труднее. Он был преисполнен уверенности, что наследник принимает сторону Воздушной и осуждает его. По взгляду Дуновения его мысли всё равно не читались. А визуально трактовать иначе не получалось: слишком яркое противопоставление чужой переплетенной шерсти и едва поднявшегося с пола, побитого птицей одинокого неудачника, сжимающего и разжимающего зубы в попытках не то сказать что-то, не то напротив: не сказать того, чего не стоит.

   — Не уходи..? — он потянулся к Воздушной, изящно проскользнувшей мимо него, но кончик хвоста исчез, растворившись, будто последние искры затухающего пожара. С уходом подруги стали бессмысленны попытки выглядеть приветливым и бодрым. Илька нахмурился и взглянул на свои покрытые болячками лапы, в очередной раз проклиная их, себя, всё сразу. Ему действительно не хватало этой дерьмовой холодности, которой мог похвастаться Дуновение и некоторые из старших. Тот, словно уловив мысль Ильки, придвинулся ближе, на что Илька сделал полшага назад и поднял на него взгляд, пытаясь прочесть намерения.

     — Тебе нужно отдохнуть.

     Чуть опустил плечи, отпуская настороженность — по крайней мере, на него не хотят накинуться.
— Не хочу ложиться, пока есть возможность. Подстилка холодная, на ногах теплее, — признался он и бросил на гнездо почти презрительный взгляд. Всё же, целительская — это не пещера оруженосцев, где всегда есть, к кому привалиться под бок. А то и затеют шутливую борьбу, и тогда о холоде точно можно забыть. Целительская — другое. Он не признается Пустыни в том, что ему не нравится подстилка и он чувствует себя отчужденно. Но Дуновению можно. От его холодного взгляда и пары сказанных ровным голосом фраз ничего не изменится. Илька не будет чувствовать себя ни благодарным, ни виноватым.

     — Ты в порядке?
Илька неопределенно повёл плечом и взглянул направо. «Знал, что ты это так не оставишь». Он огляделся и, заметив свободную стену, у которой пока никто не стоял, кивком поманил Дуновение за собой. Попутно нагнулся и вытянул из подстилки травинку, сжав в зубах. Привалился боком к стене и глубоко вздохнул, на несколько мгновений позволяя себе отвлечься от всего, что его окружало, и хотя бы частично отпустить события этого дня.

     — Я не тот, кто ей нужен, — неохотно, но всё же сказал он, возвращаясь к миру. Травинка покачивалась у него в зубах, пока он стоял, прислонившись затылком к камню и приподняв морду вверх так, что взгляд его касался потолка над головой Дуновения. — Если буду делать только то, чего хотят другие — что от меня останется? Я долго старался быть «таким, как надо», но мне нельзя даже раз побыть собой, чтобы не осудили.     
В интонациях не злость или раздражение, а скорее усталость от выяснения отношений. Да и в целом Илька устал сопротивляться, отбиваться, ерепениться: если хочется Дуновению объяснений, пусть берёт то, что есть.
— Да, я понимаю, что вот это «побыть собой» странно звучит от того, кто только что ползал по полу и извинялся.
Он прикрыл глаза и позволил Дуновению думать о нём то, что тот хочет. В конце концов, то был кот, который видел Ильку поваленным и поверженным, дрожащим, отдающимся позорной панике. Если наследник мог испытывать к нему брезгливость, то уже испытал её, и это чувство вряд ли зайдёт ещё дальше. Что до Ильки, в нём это ощущение разгоралось. Ему стало противно всё: собственное тело, свой голос, движения, мысли. А ещё его грызло понимание, что у Дуновения не могло возникнуть такой проблемы. Все приняли бы его таким, какой есть, и не стали бы отвергать. Наоборот, это он бы кого-нибудь отверг, как отстранился от Ильки тогда на озере. Колючие, цепкие плети несправедливости обвили его серебристые плечи, жестко сковав.

Отредактировано Илька (2023-10-13 05:32:34)

     Немного опустив взгляд, Илька вдруг застыл. Прищурился, точно пытался лучше сфокусироваться. Дуновение лежал перед ним на холодном полу, почти не глядя в его сторону. То было странно, ведь Ильке казалось, что мгновением раньше наследник стоял. Что с его мыслями, почему они так медленно движутся, а голова вяло и неохотно меняет образы? Дело ли в усталости, или недавнем разговоре, поселившем дымку нереалистичности происходящего? Это же Илька. Он сам говорил, что друзья всегда будут вместе. И не сомневался в словах. Но тогда ему показалось, что он стоит на каменной плите один. И под этой плитой другой камень, небольшой, из-за которого плита дрожит и колеблется, стоит ему сделать малейшее движение. Однако то было в его разговоре с ними. Теперь, если Илька позволяет мышце дрогнуть, он не рискует упасть. Но при этом не понимает, что происходит вокруг, будто картинки сменяются без его участия и ничто не имеет отдачи.

     — Защитником Ливнезвёзда, — сбросил словосочетание, произнесённое им бесчисленное количество раз, гладкое, как камень, о который стёрты сотни когтей. Оно уже не отражает истинное отношение Ильки к Ливнезвёзду, которое с лунами становилось лишь глубже — так ему казалось — насыщеннее, ярче, но и мучительнее. Ему не просто хотелось защищать; а быть частью, надёжным плечом. Хотелось, просыпаясь, видеть серую шкуру, напоминающую о непоколебимых горах. Преклонять голову, едва не касаясь в подчинении кончиков его лап. Тех, при взгляде на кого его брови хмуры, разить, словно брошенная буйным порывом хлёсткая ежевичная плеть. Разве мог Дуновение понять эти чувства? Мог ли их понять хоть кто-нибудь? Илька не верил ни в чьё понимание. Пускай для остальных он останется восторженным юнцом с горящими глазами, который, должно быть, просто играется в лучах своей молодости, желая подражать кому-то сильному и великолепному. Быть может, втайне честолюбиво желая самому править большим и сплоченным племенем. Он ведь такой. Бойкий юный фантазер. Их десятки, сотни — тех, кто играет в старших по бою. За этими суждениями никто не заметит взыскующего взгляда Ильки, не обратит внимания на его напряженные скулы. Зубы, до боли сжатые, чтобы не выпустить коварный яд, который разъест его самого и выдаст остальным. Он лихорадочно заткнёт каждую щель меж зубов, едва успев и даже не сообразив, как это сделал и не дал жёлчи прорваться наружу. Зачем, зачем Дуновение и другие — зачем они спрашивают, кем он хочет стать, если его жизнь заключена вокруг пожара, для тушения которого его нутро слишком сухо — но достаточно крепко, чтобы пламя оставалось в очаге, покрывая стены этого очага невыносимо горькой копотью? Они не получат ответа.

     — Просто привык делать то, что делаю, — тупо пробормотал он, вновь немного запрокидывая голову. «И правда, зачем?» Этот вопрос лучше предыдущего. Или хуже. Он не заставляет надеть маскировку, а вызывает опустошенность, которую заполняют сомнения. Илька позволил себе им предаться, но только для того, чтобы вдруг прозреть смелостью — холодной, а не пылкой. — Но похоже, пора предоставить им самим добиваться своего счастья. Без меня.
«Наконец-то, моя родная холодная пелена. Моя сырая земля, тушащая горящие щёки. Живительный запах мокрой почвы»

     И Дуновение, который... да кто он вообще такой? Ильку второй раз накрыло знакомым теперь ознобом. Он уже испытывал это чувство — когда исполосовал когтями шкуру Дуновения и глядел на него, до конца ещё не понимая, «за что» это сделал. Да, тот сам попросил. Практически отдал приказ. Которого Илька бы не послушался, чувствуй он к этому коту что-то тёплое и родственное — такое, что заставляет тебя морщиться и отступать перед перспективой ранить близких. Он не один из тех, чьи образы Илька мог разгадать или хотя бы немного для себя приоткрыть. Сметливая и рассудительная сестра с хрупким ядром внутри. Милый заикающийся увалень Барсучий Клык. Пустынь, способный открыть плотно сомкнутую пасть парой умелых движений. А Дуновение? Холодный? Нет, разве может быть холодным тот, кто ответно обвивал хвостом хрупкую фигуру Воздушной? Тёплый? Его глаза не говорят так. Он давал Ильке странные вещи, не указывая взаимной просьбы ни взглядом, ни словом, ни жестом. А Илька считал его ничтожеством. Притворщиком. Жалкой заменой Ливнезвёзда. Хотя слово «замена» слишком громко, ведь Ливнезвёзд молод и силён, он выздоровеет, и когда подойдёт его срок, Дуновение будет убог, согбен и никому не нужен. Илька оставил раны на его шкуре цвета сухого колоса, зная, что он красив и не испытывая жалости. Ему было всё равно. Окажись все у одного обрыва, Илька бы не думал, кем пожертвовать первым. И осознавая это, он испытывал смешанное чувство непонимания и презрения к себе. За то, что так жесток и холоден к Дуновению, а тот даже увидеть этого не может. Но находится рядом, в этой палатке, не отступает и не покидает, будто знает, что Ильке станет тяжело, когда он окажется один, ведь одиночество — и спасение Ильки, и грызущий его паразит.
«За что? Что ты мне сделал?» Неужели дело лишь в том, что Дуновение — бледная тень Ливнезвёзда, существование которой он не принимает? Дуновение живой, тёплый, его бока мягко вздымаются, и лёгкие шерстяные пряди едва заметно приподнимаются на вдохе. И ведь Илька сам пригласил его сразиться, до конца не понимая своего выбора. Может, именно оттого и выбрал, что не мог распознать и признать, и такие как он, задумчиво стоящие вдалеке, всегда привлекают голодных фантазёров и любителей измышлений?

     Травинка, которую держал Илька, хрустнула и разломилась пополам, выпав из его рта. Он моргнул и взглянул прямо на Дуновение, приходя в себя. Ожил. Заволновалась кровь. Захлестнуло запоздалой виной.
— Ляг на подстилку, — вдруг сказал он, только теперь отметив, что Дуновение студит живот о холодный пол. — Ты неважно выглядишь, знаешь?
Илька чуть деревянными движениями сделал несколько шагов и подтянул одну из подстилок — он видел, что их вполне достаточно для нуждающихся — к лапам Дуновения. Моргнул пару раз, точно пытался убрать помеху и видеть лучше. Он был взвинчен и то было заметно не только в импульсивно перекушенной травинке — таща подстилку, он надорвал уголок, даже не заметив, а его хвост тонко подергивался каждые несколько ударов в пульсе.
Илька не боялся возможного отказа и отстранения, а скорее чувствовал, что сорвётся и вцепится в загривок Дуновения, чтобы затащить его на моховое гнездо. Или швырнёт подстилку ему на голову и задушит его ею. Или взорвётся, разлетевшись на мелкие кусочки по всей палатке.
Его прошибло отвратительно стойкой ненавистью к себе — теперь не только за поступки в отношении Перелётной и Воздушной, но и за то, что считал Дуновение недостойным его сочувствия призраком. Он запретит себе так делать. Больше этого не будет.

отдельно доигрываем с Барсучьим Клыком

Стоило только послышаться болезненно знакомым шагам, да и не одной паре, Омежник невольно дёрнул ухом, прекрасно различая их среди остального шума, сквозь тихий голос бывшего ученика. Он бы, возможно, даже не повернулся в их сторону. Изначально так и хотелось — на морде не дрогнул ни один мускул, выдающий эмоции, ненужные, не те, но металлический запах крови будоражит изнутри, заставляет переместить иголочку-зрачок в сторону размытых, но достаточно знакомых фигур, дабы придать им черты самостоятельно. Голоса вокруг становятся особенно нечленораздельными, когда взор цепляется за раны, обращает лишнее внимание, выдаёт. Он слишком долго смотрит, слишком.

Ему лучше вообще не смотреть. С сие мыслью Омежник слабо качает головой, вкладывая в движение немалые силы, словно вся воля была подмечена в столь простом жесте — наверное, жестокая битва с хищной птицей выжрала на неожиданность много из тела матёрого воина. По крайней мере, думать о своей слабости физической оказалось куда проще, чем о любой другой. На ней Омежник и зацикливается, окончательно отвернувшись, вновь обратившись к Барсучьему Клыку. Лапы покалывало, когда он постарался сменить положение на более удобное. Потом слабо усмехнулся, с задумчивостью дёрнув носом, словно ответить на заданный вопрос было довольно сложно — словно объяснить своё состояние не так уж и просто. Тут не скажешь "хорошо", "неплохо", "сойдёт". И замолчишь.

Омежник никогда бы так не ответил.

Ловит себя на зависти по отношению к Хладовейной — у неё всегда есть чертёж. У Омежника, в свою очередь, его нет никогда. А ему порой хочется повторять заранее вписанное, не напрягая собственный мозг, жить с головой чистой, пустой. А там, может, сознание окончательно его отпустит. Перестанет досаждать.

— Хорошо. О, да, думаю, у меня хорошо дела. Я рад, — утверждает, словно уверяясь в им же сказанном, — Я ведь живой.

В подтверждении он вдыхает полной грудью, чувствует наполнение собственных лёгких. Вздыхает с такой же лёгкостью. Чувствует боль в увечьях — обязательно зарастёт, превратившись в шрамы. Так будет всегда.

— Вот ты, мой дорогой ученик. Когда ты размышляешь о факте своей жизни... Ты чувствуешь радость? — интересуется с любопытством искренним, не теряет лёгкой улыбки, оставленной после усмешки.

Отредактировано Омежник (2023-10-23 17:40:14)

Маленький зверек вгрызается клычками в прутья своей металлической клетки, и в том является его свобода и право, ведь нет того, кто стремился бы заставить его вести себя смирно и играть на публику вновь.
"А чье же?" — про себя допускает мысль Дуновение, цепляясь за серебристую шкурку и пытаясь усмотреть в ней нечто упущенное когда-то прежде. Это не осуждение. Не сейчас — может, позже воитель вцепится в слова и изничтожит их, как проявление инакомыслия. Но в этот миг палевый кот  смотрит будто бы с удивлением, вопрошая "А так можно?" Можно закрыть глаза на чужие ожидания? Можно отвернуться от вопрошающего взгляда?
— Даже если то причиняет им боль? — роняет наследник негромко, в пустоту.
Есть граница между "своими" и "чужими": для Дуновения еще слишком четкая, буквально рассекающая образ мысли пополам. "Чужим" можно вогнать когти под шкуру и выбить из их легких болезненный хрип. "Своих" можно представить "чужими", "свои" могут стать "чужими", но до тех пор, если к "чужим" когти — нападение, то к "своим" — защита.
Так можно?
Дуновение чувствует себя маленьким Ветролапом, что наивно хмурится и с трудом еще отличает сказку от лжи. Несясь по лугу, он являет не свободу — он несется за чьим-то ускользающим хвостом.

И медленно тонет в невесомости.

Следить за каждым движением Ильки, удерживать концентрацию в когтях, вязнуть в своих мыслях, воскрешать диалог в памяти, чтобы не утратить его суть, держать в лапах крошащуюся маску, сделанную из хрупкого мела, глядя на подстилку, выдавить отказ, приблизиться.
— И у меня мак.
"Что?"
Замереть, склонив голову набок. Не суметь ухватить смысл, почувствовать нагрузку на систему, которая обрушивается с этим непониманием. И невольно нахмурить брови, всматриваясь в прохладную серость глаз оруженосца.  Только сопоставив брошенные фразы, наследник находит в них сходство и слабо на мгновение усмехается, прикрыв глаза. Возвратить прием — хитро. Но только в случае Ильки для Дуновения мак — слишком малая часть правды. И взор бирюзовых глаз мажет по ранам, оставленным клювом птицы.
"И это тоже мак?"
Достаточно близко, чтобы уловить напряжение, потрескивающееся в воздухе, оттого сдержать вопрос за клыками.

Дуновение наблюдал за тем, как ученик потащил подстилку на место, молчаливо, так и не вмешавшись в процесс. Тогда он действительно жалел, что не мог прочитать чужие мысли и понять, что двигало Илькой. Только для себя с колким чувством вины мог отыскать, что не должен был слишком задерживаться, покуда не желал наделать глупостей.
"Нет, Пустынь, иногда я слишком поддаюсь этим травам", — произнес наследник в мыслях и повел усами. Ему хотелось списать все на эффект черных зерен и объяснить ими все, что только было возможно. Иногда то было проще. Иногда то было даже естественнее.
Но черные зерна — лишь сонливая расслабленность и заторможенность — она не объяснит, откуда берется щемящее чувство, откуда берутся мысли и порывы и что толкает остаться и продолжать искать.
Не тронуться с места. И даже не переменить почти положение.
Когда Илька занял свое место у стены, они вернулись на несколько шагов в прошлое с небольшим лишь количеством отличий, в которых крылась, казалось, вся суть.
"Мне не хочется здесь быть".
...
"Нет, нельзя".
— Даже если это голубь, ты все еще ранен, — замечает негромко палевый, обратив взгляд к лучику солнца, на который направил свой взор и свою лапу серебристый ученик, — Но, как только тебе станет лучше, никто не станет держать тебя в здесь.
Дуновению пришлось постараться, чтобы голос его прозвучал уверенно, чтобы лишние движения не выдали его.
— Тебе нужно отдохнуть, — заключил в мыслях, вслух воин, переведя взгляд на Ильку, — Но я надеюсь, что мы сможем поговорить позже.
Дуновение замолчал, невольно выдерживаю паузу. И вслед за этими словами сделал небольшой шаг прочь, роняя лишь тихое "береги себя".

—> Главная поляна

Отредактировано Дуновение (2023-10-31 09:23:23)